Cтраница 5 из 8
А коненковские портреты всегда заставляют «брать широко». Это можно сказать и о портрете Надежды Васильевны Плевицкой, выполненном в том же 1925 году,— это не только воплощение облика замечательной, прославленной некогда певицы, но и скульптурный образ русской песни.
Современники писали, что в годы расцвета творчества артистки, совпавшие с первой мировой войной, в ее исполнительской манере появилась «скорбь, порой мучительная суровость укора. Трагизм ее чувства стал тоньше, одухотвореннее...».
Чертами такого драматизма отличается судьба певицы, п творческая и жизненная. Простая крестьянка из Курской губернии, не получившая никакого образования, в расцвете таланта она оказалась за пределами родной российской стихии, разделяла все несчастья и печали эмиграции в 20—30-е годы.
Благодаря своему редчайшему, несравненному таланту — более душевному, чем исполнительскому, Плевицкая покоряла своих слушателей . А среди них были Рахманинов, Шаляпин, Собинов и другие великие музыканты и певцы. С. М. Эйзенштейн ставил свои впечатления от концертов Надежды Плевицкой в один ряд с теми душевными потрясениями, которые остались у него от встреч со Станиславским, Шаляпиным, Чаплином, Михаилом Чеховым, Вахтанговым . Вот как описывал один из критиков десятых годов воздействие Н. В. Плевицкой на слушателей ее концертов:
«Когда госпожа Плевицкая появляется на эстраде, вы видите перед собой простую, даже некрасивую русскую женщину, не умеющую как следует носить свой концертный туалет. Она исподлобья, недоверчиво глядит на публику и заметно волнуется.
Но вот прозвучали первые аккорды рояля,— и певица преображается: глаза загораются огнем, лицо становится вдохновенно красивым, является своеобразная грация движений, и с эстрады слышится захватывающая повесть переживаний бесхитростной русской души...». Пела она те песни, которые сейчас известны каждому, но едва ли кто-нибудь знает, что именно Плевицкая дала им новую жизнь, неслыханную и всенародную популярность. Это такие искренние и глубокие по чувству русские напевы, как «Помню, я еще молодушкой была», «На старой калужской дороге», «Когда я на почте служил ямщиком», «Раскинулось море широко», «Стенька Разин и княжна», «Пожар московский» и другие.
Коненков многократно слышал Плевицкую еще в дореволюционные годы, а новая встреча с певицей произошла у него в 1924 году, когда она приехала на гастроли в США. Надо ли говорить, что тут, на чужбине, скульптор слушал ее с особым чувством, со страстным и мучительным волнением. И не только потому, что Плевицкая пела с обычной для нее пленительной выразительностью, а аккомпанировал ей — трудно поверить — сам Рахманинов! Еще важнее было другое; художник рассказывает о том, что на концертах Плевицкой «было много русских эмигрантов. У некоторых на глазах появились слезы. Воем хотелось, чтобы она пела вечно, чтобы никогда не умолкал ее проникновенный голос. Эмигрантам ее пение душу переворачивало. Голос Плевицкой казался им голосом навсегда потерянной Родины».
Плевицкая согласилась позировать Коненкову. Скульптор попросил певицу приходить на сеансы в том праздничном наряде курской крестьянки, в котором она появилась на эстраде еще с 1914 года: сарафан, кокошники, жемчуг... Но, конечно, это чисто иллюстративная и, может быть, даже необязательная деталь. Русская песня выражена в этом портрете не в каких-то внешних атрибутах. Она, эта песня, в мягком и добром обаянии изображенной женщины, в отрешенной задумчивости ее печального взгляда. Дивно хорош и выразителен этот взгляд, он все решает в портрете — колдовской и завораживающий, словно бы замерший в своей глубокой сосредоточенности, но полный душевной силы и полета. Протяжная, грустная, от сердца идущая русская песня, песня-«плач», оживает в этой композиции.
Есть в коненковских портретах американского периода еще одна сквозная тема, быть может, связанная со многими сокровенными размышлениями художника о жизни века.
Это — тема самопожертвования. Во имя высоких целей, во имя искусства, во имя людей. Некоторые более ранние (а также и более поздние) произведения мастера сплетают эту тему с героическими интонациями. В американских вещах подобные интонации не так явственно слышны, скорее в них чувствуется готовность н жертве, обреченность, которая воспринимается как неизбежное, как моральный долг.
Заброшенный судьбой в Америку друг скульптора талантливый русский живописец Николай Иванович Фешин в последние годы жизни, несмотря на мучивший его смертельный недуг, фанатично, до исступления работал. Не потому, что искал денег и славы (и то и другое у него было — художник обладал большой популярностью в США на протяжении тридцатых годов). Фешин надеялся, самозабвенно отдавшись искусству, найти в нем утешение, заглушить тоску по родине, страх перед болезнью. Он понимал, что непрестанное напряжение загубит его, но предпочитал такую, полную труда повседневность предписанной врачами бездеятельности.
В портрете Н. И. Фешина, законченном в 1934 году, Коненков показал мягкого, доброго человека с блуждающей, немного растерянной улыбкой. Лепка бюста такова, что остается двойственное впечатление. Вроде бы в этом портрете все полно движения — играют мускулы щек, светотень переливается в многочисленных морщинах лица. Но взгляд неподвижно замер, да и само это изможденное худое лицо как-то оцепеневает, застывает на глазах. Человек идет навстречу своей смерти и встречает ее спокойно и мужественно, как добровольно избранную судьбу.
В иных вариациях та же тема «предстояния перед смертью» проходит в портрете Марго Эйнштейн (1939) и — с особой силой и рельефностью — в полуфигурной композиции «Профессор Ногуччи» (1924). На первый взгляд припухлое, болезненное лицо ученого кажется безвольным, его настроение — несобранным, рассеянным. Весь он горбится, сутулится; рука привычно автоматическим движением засунута под мышку, словно бы Ногуччи робко защищается от какой-то угрозы. Но слабость этого человека на самом деле только кажущаяся.
Чем больше вглядываешься в портрет, тем яснее проступает в нем тонко и метко показанное состояние увлеченности большой идеей, высокой целью. Есть в этом лице особое напряжение, внутренняя сила и энергия. А в движении губ, бровей, в наклоне головы — упорство. Физическая хрупкость и болезненность облика лишь подчеркивают подвижническую целеустремленность духа.
|